Кинжал до сих пор был у меня. Иногда я доставала его, рассматривала, любуясь блеском камней, украшающих ножны. Но Машэ показывать не стала, как не стала рассказывать про эту встречу с фором, любившим собак. И про воспоминания об Игоре, которые будила в памяти эта история. И про долгие размышления, от которых с трудом меня отрывала Всёля для очередной порции «роликов», рассказов и пачки толстых бумажных книг, каждая из которых раскрывала мне огромный пласт новых знаний о костях, лёгких, мозге, коже и так далее.

Долгие размышления касались человека, для которого так важна была собака. Не воин (они там, судя по всему, высоко ценили воинскую доблесть), не друг, не сын, не... любимая. Просто собака, животное, у него такие были ещё. И как он радовался ей, обнимал и терпел облизывание в лицо, как разозлился, когда заметил повязку и подумал, что я навредила собаке...

Собаке!

А Игорь, мой любимый Роом-Шанд, как он поступил со мной? Некоторые даже к собакам относятся лучше... Зачем Машэ это знать? Не стоит. Хватит ей и рассказа о злой собаке, которой я зашивала бок и лапу.

ГЛАВА 7. Первый пациент

Собака фора была моим первым пациентом. Я так считала. Хотя Всёля всегда утверждала, что начала я с себя.

Не знаю, я плохо помнила это. О том времени в памяти остались только обрывки.

Помню, что сначала свернулась в комок от боли, и такой же силы, как и боль, было желание исчезнуть, спрятаться, укрыться там, где никого нет, где тихо и безопасно.

Боль помню очень хорошо. Ноги судорожно поджимались, губы были искусаны в кровь, а из глаз уже не текли слёзы — кончились. Помню, когда судорога, от которой всё скручивалось, стихала, глаза видели то, на чём я лежала. Не с первого раза поняла, что на полу. А потом, когда поняла, удивилась. Вот это удивление помню до сих пор — поверхность под моей головой была блестящей, как старый дедов меч, который отец чистил несколько раз в год, время от времени поднося к прищуренному глазу, будто проверяя его кривизну. Чистил, натирал до такого вот блеска, хотя никогда не пользовался.

А потом на бесконечную минуту, длиною в целую жизнь, накатывала боль, и сознание растворялось. И боль отступала. В эти промежутки в уши врезался тонкий зудящий голос, от которого хотелось избавиться, как от противной мошки:

— Perfectum assistentes inventus est. Assistentes! Surge, sequere me.

Но я отмахивалась, стараясь не обращать внимания, и перебирала осколки видений: Игорь мне улыбается, Игорь протягивает мне чашу с горячим отваром, Игорь целует, а потом отрывается, улыбается криво и шепчет: «Лёля!».

И снова боль! Она заглушала тонкий зудящий голос на целую мучительную судорогу, скручивающую всё внутри. Длинную, бесконечную, изнуряющую.

А когда отпускала, я снова плакала без слёз, перебирала воспоминания и твердила:

— Игорь, Игорь, что же ты наделал!

— Лёля, вам необходима медицинская помощь. Встаньте, следуйте за мной.

— Иди к Проклятым Богам! — шепнула я, впитывая короткую передышку между приступами, бездарно тратя её на жалость к себе.

И тут же боль новой волной накатывала из глубины, и пальцы, ноги и руки снова скручивались в судороге, заставляя прикусить уже прокушенную губу, скулить и выть сорванным горлом. Всё плыло перед глазами, я чувствовала только прохладу поверхности, на которой лежала. Благодатную приятную прохладу...

А тонкий голосок всё твердил:

— Лёля, вам необходима медицинская помощь. Следуйте за мной!

Не нужна мне помощь. Дайте умереть. И следовать никуда и ни за кем, даже если бы захотела, не смогла – ноги, сведенные судорогой, причиняли другую, не менее изматывающую боль.

— Не называй меня Лёлей… Я запрещаю, слышишь, ты?! Я запрещаю!..

Прикрыла глаза, перевела дыхание. Не хочу больше слышать этого имени.

— Ольга. Меня зовут Ольга...

Опять боль отступила. И вот тогда я заметила на металлическом, блестящем, как меч деда, полу, мелкие дырочки. Усмехнулась — удобно. Вся кровь стекает вниз, просачиваясь через них. Мокрое и горячее расползалось и расползалось по ногам, по штанам амазонки. Что это, если не кровь? Вот для неё и дырочки на полу.

Помню, как толстым одеялом меня окутывало нежелание что-то делать, как равнодушие сковывало тело, и мысли затихали, даря покой. А голос в голове зудел, звал, мешал отдохнуть...

Мешал умереть...

Этот противный голос всё твердил и твердил:

— Ольга, вам нужна медицинская помощь. Пройдите в recuperatio centrum.

— Не могу... — губы едва шевелились.

— Пожелайте переместиться в recuperatio centrum.

Помню, как заболело горло — это хохот вырвался из схваченного судорогой рта хриплым карканьем.

— Хочу в рекуперасент, — выдохнула издевательски сквозь смех и тут же подавилась новым спазмом боли.

И когда через вечность, вымотав меня, боль отступила, и я смогла перевести дыхание, оказалось, что лежу в сверкающем белыми стенами помещении, в котором было очень-очень светло, будто даже стены светились.

Мысль: «Проклятые Боги, где я?» — прояснила голову. Может, я уже умерла? Просто не заметила?

— Recuperatio centrum работает. Вы можете лечь ровно.

А меня опять скрутила боль.

— Как лечь? — прошептала искусанными губами, когда немного отпустило. — Мне так больно!

— Nervus centra отключены, боли нет. Вы можете лечь ровно, — настойчиво зудел голос.

Странный голос, нечеловеческий. Люди так не говорят.

Этот момент я тоже запомнила чётко — я наконец могла связно думать, и мне не мешала боль. Я мысленно ощупала себя с ног до головы. Боли не было. Её и в самом деле не было! Мышцы ещё подёргивались, помня напряжение. Но самой боли... Нет, не было. И мне действительно ничего не мешает, и я могу лечь ровно. Я выпрямилась в этом ослепляющем белом сиянии.

— Assistentes, представь, что тебе помогают.

Не знаю, кто такой этот Assistentes, и мне уже было не до него. Я наконец отчётливо, без всяких помех, смогла подумать о том, что произошло. О том, что не будет мальчика со светлым пушком на голове, того цвета, какой бывает только у сыновей рода Роом-Шанд, не будет этого малыша, которого такие знакомые и родные руки с чуткими музыкальными пальцами будут подбрасывать вверх, и его смех не будет смешиваться со знакомым мужским смехом, который я так любила.

И боль в сердце наполнила всё существо, и сухое рыдание снова затрясло меня. Белый свет резал глаза даже через закрытые веки, и обессиленное тело не могло сделать ни движения, но мысленно я гладила свой нечастный живот, целовала его, плакала над ним, понимая, что внутри уже нет новой жизни. И там, внутри, что-то нежное, избитое и запуганное, что-то, что просит моего понимания, любви и жалости.

И я жалела и утешала. Плакала и успокаивала. Обнимала любовью. Обещала, что жизнь изменится и станет лучше, что я всё исправлю, что всё ещё повернётся хорошей стороной, и Милосердные боги улыбнутся мне. И я буду жить под этой чудесной улыбкой, под Их берегущей рукой.

Я так хочу! Я так сильно этого хочу!

Говорила и верила, что это возможно. Я никогда так не хотела и так не верила. И следом за верой в душу просачивались мир и покой. И рыдания утихали.

— Непрофессионально. Незнание элементарных основ, — нудно гудел где-то рядом тихий нечеловеческий голос. — Но эффективно. Assistant est perfectum.

Свет перестал резать глаза, уменьшился, и я, кажется, уснула.

Воспоминания о следующих днях были странными: мыслей не было, только нечёткие образы.

Не думала, где нахожусь, как в тумане шла туда, куда подсказывал тонкий нудный голосок, ела какую-то еду, засыпала где придётся. Мысли спутанной сырой пряжей шевелились в голове, не выстраиваясь в ясную картину, а тело отходило от боли.

А потом однажды я задала себе вопрос: где я?